Sophia Antonovna
Year 1925.
Sophiya Antonovna, tell us, please, about your life.
I was born in 1925. My way to school passed 7 km through the forest. Until the War started, I completed 8 classes. The War started in 1941. We were left in encirclment.
***
There was too much work. But we were small girls. To mill some flour, we put a stool near a millstone. We needed flour to bake some bread for partisans. They came to us from all over the world, not only from our country: Austrians, Germans…we were bombed every day.
***
Our village was a little bit different from the others. It was small. About 35 houses were situated there, they were not big, but of good quality, built in German manner. When German soldiers came, they said “Very good. Very civilized country”.
***
In 1906 my father worked in Moscow and took part in Revolution. After the war in 1914 he returned from the captivity. He spent 3 years in Germany. He sang songs and, probably, played accordion to make his living. His voice was really nice. He came back in 1914 and built our house. It is obligatory to build a house, a toilet and a bathhouse at once. But there you see is not any bathhouse. In winter we heated bathhouses once a week, and in summer twice a week, because of the dust and mud. That is why the German soldiers came and said: “Very good. Very civilized country”.
When they burnt down our village, we brought everything to the porch, but at the same time we were extremely indifferent to it. I got on to a carriage with a partisan. The snow level achieved fences. The enemy encircled us and we had to escape to another forest. The ground was not smooth: there were low places and uplands. We were shot at and this complicated our way. Success attended us. No one of the partisans was injured or killed. No one of us was killed either. My father was not a partisan, because of his age. Moreover, someone had to work at home. We work at the garden. Sometimes partisans helped us. I took a horse and they cut woods for me, and we gave them some food.
My sister died in Mogilyow. Her husband returned from the captivity. He was infected with the camp fever. His look was such terrible. I became infected too.
***
Childhood? Do you speak about childhood? We worked hard, gathered mushrooms in the forest, when it was still dark.
People did their best. My father was not the exception. He read only newspapers, but was very intelligent. It was not ordinary, that the old man always had a mirror with himself. He taught us the German language. He had a nice beard. He was very well-attended. Well-attended.
What else I can say?
Our family was good. I liked Saturdays most of all. Everything was clean. Floors were not painted and we cleaned them with the help of sand. It was so clean, even shined. Almost everyone had a samovar in the house. After washing at a bathhouse we got used to drink tea, kvass and eat soaked apples. I remembered, that there were large lumps of sugar. It was dark-blue, even indigo. My father put it to the sugar bowl with the help of pincer. Old people drank tea from the saucer. They held it like this. Father was the head at the table. He never abused anybody. When something went wrong, he gave a look, and we understood, that we should behave ourselves in a proper way. Our parents never hit us. There were 4 children in our family: 2 sisters and 2 brothers. My sister died while was giving birth to a child. We brought this baby. My sister begged my father not to leave him alone.
She was a girl. There were too many infections: scarlet fever, measles. We were not able to treat them. In the hospital doctors could not help either. The girl was 5 years old. She was so charming. Manya by the name. The girl died. We had not got any gas-stove burners. We used only a small place in stove. It was extremely inconvenient. Much grieve endured people. In vain. The girl died.
I had 2 children. I worked at emergency. We lived in a tiny house. My father gave us a certain sum of money and later we built a large house. The construction took 3 years. How much had I to work! Sometimes I even thought, that I could not stand up.
How much I worked! We logged wood. I built the house without any outside help. For the third time I joined the cooperative. Wiring was English there. Locks – French. When the house caught fire I worked. My husband got burned, but saved our children. He died on the 12th of March (the fire was on the 2nd of March). We buried him on the 15th of March. I was left with 2 children. When I was young girl I lived at my master. And now he came to me and said that I could live in his house again. What noble people existed! Could you imagine, how much grieve I had to bear!
My life was really hard. Then I fell ill: my head and tongue grew numb, skin turned blue…people could hardly help me. In such a condition I spent about 3 months. Nobody believed that I would live. My colleagues had the same opinion as well. Our hospital was one of the best in hand. Very good experts in medicine worked there. To tell the truth, we studied very little, because we had to work hard, we pulled down bricks. Even the students walked about 12 km with firewood to heat the technical school. Can you imagine? The important knowledge I acquired at the hospital. I was even allowed to work as an obstetrician-gynecologist. About a year I saw women. When I suckled my child, I was made concessions… you know, there was not any breast milk substitute preparations. Many times I went to see the patients for 30 km. They were ill, how could they walk by themselves?.. They needed a specialist to take them to the hospital. You should think all the time. Your brain should work. Do you think there was only one patient? Not a bit! I attended to more than a half of the village. Who could come to them? Who, if not me? I experienced too much grieve in my life, that is why I could not leave another person in trouble. When they heard my voice, they said: “It is you, Sophiya Antonovna? Then everything is OK.” I could not turn down their requests. In no way. All were miserable. All were unhappy. People could not give any payment. We were poor.
I worked a lot. In such a way I survived. I was charged with all possible duties. My children supported me. They helped me survive (cried). My son died. He was 51. Now I am out of my mind. My son was so nice. He graduated from 2 universities. Earlier it was not so easy as nowadays. He graduated from the institution. He was so good, so skilful.
***
So much! So much I had to bear. My head is even ready to burst. I could not remember everything at the moment. I left that place, not to find myself at a mental home. What could my children think about me? That I was an alcoholic? Or something of that kind. And where can I go now? Where? To my little garden. I can spend there only about hour and a half. What can I do there for such short period of time. (cries)
I have a very good family now. My grandsons are very good. They always give me a telephone call. It is the established rule, to phone and to learn about the health. He never let me work in the garden much. He said, my head and back would ache. He planted strawberries himself.
I got married for the second time. My daughter insisted. We lived 30 years together. 32. The marriage was not happy. He was not perfect, avarice spoiled him. You know, I am an independent woman. I lived on my own account. We never had united budget. I never relied on anyone. I worked at full stretch. How much did I do! For my men. They were not hungry or undressed.
Then I retired on a pension. I worked 50 years. I could not more. That is enough. I am tired in my life.
Софья Антоновна.
1925 г
Софья Антоновна, расскажите о своей жизни.
Со скольки лет можно стаж писать? Так с меня можно стаж написать с пяти лет.
Как я стала курей караулить. Кормила. И кино посмотрю, там пляшу так, как в кино делалось. И чтоб собаки не отобрали от курей. Ну, какая наша семья была? Мы жили, может, в телевизоре когда-нибудь будете слышать, что у Хатыни есть сестра – Малиновка. Ее так же сожгли. И людей. Но нам каким-то чудом удалось удрать. Это было в 43-ем году. Праздник после коляды. Какой это праздник? Крещение. На Крещение нас жгли. Власть у нас немецкая была 2, может 3 месяца только. Потому что леса большие…. Я не с того начала вам.
Война началась. Ну, расскажу сразу. Родилась я в 25-ом году. Вот сколько мне уже лет. И все, никто мне еще ничего не делал. Все сама. Все сама. Ходила в школу за 7 км лесом. Один километр иду до деревни, там не леса, а потом вот такие уже с 20-го года, как мой брат старший, ученики были, у них такие курточки с хлястиками были, а снег о колено, никаких нам автобусов, ни лошадей не давали. Они идут первые, на меня говорят, держись за хлястик. Я была ж маленькая. И я в эти шаги шагала, что они делали. До леса доходим, там тоже надо было, наверно, километр, наверное, а, может, и ближе, до леса дойти. И потом идем лесом. Там стояли цыгане всегда. Очень особенно много, но они нас не трогали. Школа наша была очень хорошая. Десятилетка. Ей и брату моему старшему не повезло. Они кончали 10 классов за 15 километров. И ходили. Вот. А потом, зимой в общежитии были. Там, при школе. Вот. Я кончила до войны 8 классов. Ну и застала война в 41-ом году. Учиться нет. Стали воинские части у нас в окружении. В окружении остались. Они в плен не сдались. У нас были такие летние партизанские лагеря, а дальше назывался казенный лес такой большой. Там были и госпитали. И самолеты принимали, и все. Работы хватало много. Какие мы девчонки были. Жернова поставишь, табуретку, и крутишь этого вот. Знаете, что два камня так крутятся? Надо муки намолоть, надо хлеба напечь, партизанам надо НЗ сделать. И вот эти все..
Афиша висит. Кто русского солдата накормит, тому расстрел на месте. А где ж их не накормишь? А тогда жили ничего. Сало было. Что вот можно дать. Там и окорок, там и… ну все было. Коров, правда, разрешали одну держать. Ну вот не было, если б такая посуда была, как теперь, бутылка пластмассовая, банка. А тогда горлачи были, не удобно. Корзины, какие. Ну что, папа сплетет сам. Положишь, придут они, тихенько положишь в эту корзину. И горлач они в руки. Ну, не в чего больше влить. И, потом, вечерком поедят все, опять посуду принесут. Потому что, а что положишь опять. Вот так. Не боялись ничего. Просто жалко было людей. И вот один комиссаром стал, ну, с этого окружения. Так, когда приехал, наверное, через год, пришел к маме, и маме поклонился в ноги. И руки целовал. И маму расцеловал. Что вот давали так все. И мы дураки такие, что не взяли даже и документов, ничего. От партизанов. Вы можете представить? Просто нехитрые какие-то были. Говорят, зачем, скажете, откуда вы, все будут знать. А я работала. Уже когда кончилось, приехал врач на работу. Он ни одного партизана не видел. А он партизан по документам. Ну он пройдоха был такой. Вот видите, как люди бывают приспосабливаются!
Ну, дальше, что. И у нас были партизаны, знаете, что, со всего миру. Не только наши. Австрийцы, немцы… А немцы ребята такие были подкованные. Всю нашу историю партии знали назубок. Даже командир отделения в Николаевском отряде был… как в партизанском отряде… начальник? заведующий? этого отделения. Потом его тяжело ранили. Ходили к границе. Они ж не будут сидеть. Они ж идут. Послышат и пароль и все на свете… Потом переживаешь. Где бухнет взрыв, значит это наши сделали. Отправили его за линию фронта. Лечиться. И всех, которые были. По специальности летчики, инженеры, те, что попадали вот так. Ну наши, не с других стран. И австрийцы были, и французы. Всех я не перечислю. И нас каждый день бомбили. Каждый день бомбили. У нас на огороде. Надо же было чем-то кормить людей. И потом, как у нас такой дом был большой. У нас, ну, деревня наша отличалася тем, что ну там она небольшая была. Может, дворов 35. вот так вот было. И дома во всех были хорошие. На немецкий угол рубленные. Когда немцы пришли, говорят: «Как Русь культурна, как хорошо!» Палисадник коло дома хороший. И у нас так заведено, что сначала…. Папа мой был в революцию в 1906 году, он работал в Москве и участвовал в революции. Потом война как была, он уже в 14-ом году пришел с плена. В Германии 3 года был. Там зарабатывал, наверное, на гармошке играл, песни пел. Очень у него голос был хороший. Пришел в 14-ом году, потом построил вот дом. у нас сначала дом строят, туалет и баню. Обязательно. А здесь вот как-то в печках моются, я как посмотрю. А у нас зимой топим раз в неделю баню, а летом два раза, потому что пыль, грязь все. И они пришли и говорят: «Как Русь культурна, как хорошо!» вот. А когда жгли, и цветы по вынесли на крыльцо, и все на свете. Но нам уже было безразлично. Я на какую-то повозку села. И партизан какой-то. А снега было, знаете, как заборы, так выше забора. И они так окружили, что нам надо было удирать вот в лес другой. Бежишь и там низина, а потом вверх. Это плохо, что стреляли же все. Ну как-то вышли мы, партизаны даже вывели. Отстреливались все время. Но с партизан никто не погиб. Никто вот. Только вот которые жители остались…. Была кучка таких, называлась в деревне… в колхоз не шли, не подчинялись советской власти. Называли одноусобники они. Ну так они, кто-то таил свои секреты в бумагах, офицерами там были и немцам показывали потом, как уже вели на…. А они говорят, что вы думали, говорят им. Это, знаете, которые сопроводили вот этот обоз, которые забирали там богатство, там все. Так эти остались живые женщины и они рассказывали, что они отчитывались, что «я офицер там, ну этой, российской армии, царской армии там, все». Они говорили, а что вы думали, не подчинялись советской власти и нам не будете подчиняться? И всех без разбору. Вот такое здание… Вы с деревни или с города родом? Такое, что складывают ну снопы с этим вот, не молоченные. Тогда же не было вот этих…. У кого-нибудь был а молотилка. А так – цепами. Помню (смеется), брат мой ушел на фронт, а у него была девушка, осталась у нас жить, потому что они, родители были партийными и куда-то уже уехали. На у нас жила. Как пойдем молотить вот эти снопы, а не умеем, а это ж вот такой цеп. И на веревке. Можно и лоб побить, и все на свете. И бьешь по этим вот снопам, а папа говорит: «Ах, вы сукины дети! Пораскидали мне всю солому». Обсыплемся этой соломой, а толку от нас нет. Ну не умели мы делать ничего. Что я тогда была? Разве цеп той поднимешь или что? И не знали, как что делать. Потом…
И у каждого у нас в огороде был устроен блиндажик вырытый. А один блиндаж у нас был сделанный сразу, как только немцы наступили и сделали большой блиндаж. И вот однажды, один….. Там только такая маленькая дырочка, только залезть. И там в два ряда были бревна положены. Они не могли уже так осы… не земля. И то сыпалась на нас земля. И у нас… мы вскочили. Нас было 17 человек там. И дети малые. А мужики все были на опушке леса. Наблюдали. Они не могли от страха сделать шага к нам. Потому что думал, что от нас блин и мокрое место осталось. Они нас бомбили беспрерывно два с половиной часа. Потому что заметили, один ребенок выскочил и вскочил сюда. И вот они заметили. И на нас уже стала земля немножко сыпаться. Но все…. И что характерно, наверное, девочки рассказывали, что они когда-то в Сибири жили, так она (смеется)… ей 5 лет, может, было этой девочке. Она говорит: «И зачем мы только с этой Сибири приехали сюда?! Может так нас не бомбили бы!» Но мы остались все живые. И я сказала уже, слово себе дала. Лучше на суше умирать вот так, чем ждать в этой ямке, никуда не двинешься, смерти. Но живые все остались. Папа в партизанах не был. Не брали – года уже. И притом, надо ж дома кому-то работать. И мы огороды сеяли, и когда-нибудь свободный партизан поможет. Я поеду, лошадь возьму, поеду на опушку леса, они мне нарубят дров – надо ж готовить им. А потом подскочат, это ж ребята, и говорят: «Как ты много работаешь!» А я ж малая была. Порежут помогут, поколют. А им же тоже нужно варить все. И стирать надо. А когда-нибудь… А хатки уже построили потом, и землянки, в основном. Дядя один дал, как… ну стопка, где там картошку раньше… домик маленький такой, займут весь пол, прозеваешь и негде лечь тебе спать. Раз с подружкой залезли на чердак, подстилочку какую-то нашли, ничего ж у нас нет, накрылись, вот так.
И у нас у каждого был блиндажик сделан, как только самолеты полетят, мы в этот блиндажик. А когда они окружили и стали жечь всех людей, согнали. Ночевали они, а на утро зажгли. И одну девушку такую, Лену, красивую, нашли. Ей было… теперь не помню, или 18, или 19 лет. Волос такой черный кучерявый. Даже наши хвалили ее, какие-то двоюродные или троюродные родственники. Раскрутили ее. Горели люди. А ее раскрутили за руки, за ноги и в этот костер бросили. Я их ненавижу, немцев. Раз на вызове была в гостинице. И они в лифте ехали. И слышу немецкий разговор. Кажется, если б был пистолет, убила бы или пырнула, если б ножом. Я от них, умирала бы, если б помощь, ни марок их не взяла б, ни одежки, ничего абсолютно. Так я ненавижу их. Ну не все, видите, были плохие. Вот чехи были немножко лучше, французы, австрийцы там. А они очень плохие.
Но однако, когда их окружили. Вот где теперь у нас эти, какой-то Логойский, кажется, район. Окружили их там партизан. В болото зашли партизаны. Некуда было деваться. Так даже немцы носили кушать у болото. Вот. Я это точно знаю. Я уже сейчас, столько отрядов было, что забыла, как их звать. И османовцы, и николаевцы, и 203-ий, и какие… очень много.
А у нас племянница есть в Могилеве. Сестра уже умерла старшая в Могилеве, а муж у нее с плена пришел. Такой, даже и меня заразил этим, сыпным тифом. Мы еще только как вошли, он сразу вырвался. Какой пришел, знаете? Вот такой. Не похожий на человека. Сам заразился и меня. Заразил этим тифом. Ну а потом как раз, как начнут… ну, разведка же работает. А немцы были, я бы сказала, что дурные. Повозка едет с оружием полно нагружена. Вот санки, а под санками там и винтовки, там ну все снаряжение, которое надо. Везут даже… От нас Могилев 35 километров… Везут, и они пропускают. Кто нарочно сено положит, все, штыком сено, а там же под низом все сделано, как вот теперь прячут все и в вагонах все. Никогда не нашли никого. И ловили партизаны их и в городе самых главных начальников. На квартиру добьются. Они не сидели сложа руки. Евши, не евши. Но у нас ничего они не брали, партизаны. Говорят: «У вас бандиты-партизаны». Что вы говорите, какие бандиты! Если партизан где провинится, то его в первую очередь, ну конечно, не расстреливали, но… А спросят, как, да что. Наказание получит. У людей они ничего не хватали. Это, может, здесь какие бандиты под видом партизан были. А настоящие партизаны ничего. У нас не брали. Ничего не было. А потом сожгли двоюродную сестру, а он был в партизанах – муж. И двое деток. Сестра такая красивая была, детки хорошие. Когда он дал… У нас ничего же не было. Дал нам корову свою. И дал миски, ложки. Ничего же не было. Похоронена там же. И сейчас на нашей деревне написано… даже на вырезанной доске спил отпиленный. Не могли уже доску хорошую… так вот ездила. Хотела все написать, а, знаете, горя много. Не до этого всего. Записано на такой доске «Малиновка». Только. Все, ничего не знать, где чего было. Можете представить? Ничего. Такая в садах была, деревьев много, улицы, народ у нас был такой честный, что никогда и дети, никто ни к кому и в сад не влезет. Можете представить? Ни в огород, никуда. А население было вот это вот с Вильнюса, с Каунаса, вот такое вот население. Еще, где школа наша была, там люди такие вот были. Даже родственники. Народ был культурный. Потому что девчонки копали картошку в деревне в перчатках. И вот дедушка говорил, как бабушка ходила беременная, говорит, если родится сын, так не знаю, с какой тросточкой будет ходить, с серебряной или золотой. А, если дочь, так не знаю, какую шляпу будет носить. Ну и мама осталась сироткой. Вот. Мать умерла рано, а отец женился и отца деревом в лесу убило. И мама была сироткой. Но все равно вот… раньше фотокарточки … мама сидит очень модно пошита, так красиво все. А то с юбок шили, материал был очень хороший, уже девчонки, сестра старшая шила себе, платья перешивали. Вот такая была деревня. Отличалась. Даже там, кто побогаче, даже мебель была, знаете, какая? Бархатная. Как сейчас помню, такого темно-зеленого цвета. Ну все вот такие вот были. Одним за одним так тянулись. ……. Если сварим суп, называли не суп, там с картошки, или с чего, а жидкая бульба. Мы всегда отличались. И ребята вот на вечеринку ж ходили, в деревне тоже на вечеринку тоже ходили, все. Всегда отличались. У нас даже… теперь …. Если подошел с папиросой тебе приглашает танцевать, девчонка никогда не пойдет с ним танцевать. Так вот вели. Не пили. Не курили. Так вот. Такие вот были люди. Хорошие были люди. Все хорошие. Были люди.
Ну что же еще мне рассказать?
Детство? Какое детство? Ну конечно, в лес убегали в детстве, работали, еще темненько, чтобы боровиков никто не обобрал в лесу. Прибежишь в лес, там же не ходишь по лесу. Прибежал, и на мамину местинку, и на папину знаешь, где, и своя местинка. Боровики соберешь и пойдешь. Одна женщина. Рядом. Там школа была. До четырех классов. Километр. Так одна женщина там жила. И все смеялись, раньше фонарей же не было, а лучину делали. Знаете, какая лучина? С сосны. Вот такая лучина и корзины плели. Так она побежит в лес темно, прибежит на свою местину, лучину эту зажжет, боровики поберет и дальше бежит без огня. Туда прибежит. Вот так. Ну и наберешь этих много… Старались люди. И вот, папа мой, он умел только читать. Газету. Но он был интеллигентный человек. Вот это, чтоб в деревне старик ходил с зеркальцем. Он нас немецкому языку учил. Чтобы вешалочка… маме ж некогда… чтобы вешалочка была пришита. Чтоб все. Только карточки нет с собой. Бородка у него была красивая очень. Каждый волосок на своем месте. Ну, вот аккуратный такой был. Аккуратный.
Ну что еще рассказать?
Семья была хорошая. Особенно я любила субботний день. Все намыто. Знаете, полы ж некрашеные были, а их надо было так… Камень вот в бане разогревается и они раскрашиваются и получается в виде песка. Этим песком шаровали мы пол. Чтоб желтенькое было. Чтоб все светилось. Самовар. У нас самовары почти у всех были. Самовар на столе, как из бани придем. Там и яблоки моченые, там и квас вкусный. Ну все такое приготовленное вкусное. Помню, сахар был такие большие головы. Темно-голубой такой, даже синий. Папа их щипчиками в сахарницу. Сахарница тоже хорошая была. В сахарницу кусочками насыплет, вот. А старики пили чай с блюдечка. Блюдечко вот так держали. Блюдечко это за столом. И за столом папа был как-то хозяин. Сколько нас было, папа никогда не ругался ни на кого. Если что не так, только глянет, и уже все, уже знаешь, что ты не так себя ведешь. Ни ремнем не били, ничем никогда. Мама и полотенцем даже никогда не стукнула. И у нас вот дети – два брата, две сестры и одна умерла при родах. Еще раньше. И растили ребеночка этого. Потому что папа, когда сидел около нее, он в Могилеве, она сказала: «Папа, только не оставляйте ребенка нигде, заберите себе и растите». Муж боялся алиментов. Когда-нибудь заходил, а папа сказал: «Если ты только дотронешься до ребенка, ты жить не будешь. Я тебя зарубаю топором. И ты не сердись, потому что ты не знаешь, как жалко детей. А это наказ такой, что она больше не повторит это слово». Девочку растили. Инфекции раньше ходили. И скарлатина, и корь. Не умели лечить. Хоть ее и в областную больницу девочку водили. Девочка уже почти… была с 29-го года. Наверное, 5 лет жила девочка, такая хорошая. И именем была Маней названа. И умерла эта девочка. Столько вырастить. Разные… Раньше ж керогазов не было. Такие, в печке сделан такой уголок, и проведено … маленькие кастрюлечки, малое все, это ж подогревать надо было всегда стоять. Видите, сколько горя человек перенесет. И зря. И девочки нет.
Ну вот. Брат один мой. Ему за 4 класса не дали даже справочки. И вот они со старшей сестрой жали овес там, или ячмень. Приходит раз. Это сестра мне рассказывала. Говорит: «Феня, ты знаешь, что есть такой человек, Лениным называется? Как ты думаешь, мог бы я быть таким Лениным?» а она быстрая такая тоже, знаете, быстрая. Не то, что заклеванные какие дети. Говорит: «а почему бы и нет. Конечно можешь быть». И он тогда подрос. И я помню, вот такая книга, вот такая вот. Большая. Это была «Высшая математика». А он, этот мальчик, справку не дали за 4 класса, он разбирался в этой математике. У нас было очень много книг. Но в доме шкаф там, часы, что красивое висело. Но книжных полок не было. А папа как сплетет корзину такую с лучины с этой, и туда том даже книг помещался. Много книг было. Он никогда, вот это, где вырос. Никто ж его не учил. В лес с книгой, из леса с книгой. Он не расставался никогда. И потом… Я все не скрываю, что жизнь не дается легко людям. Он сказал: «Папа, дай мне лошадь», – подрос, – «я поеду в Могилев, буду днем на лошади работать». Сколько заводов построил в этом Могилеве. (плачет). И на Рабфак поступил. Учиться. И ему даже четыре…всегда обижался на учителей… не дали даже за 4 класса справку. Рабфак кончил, по-видимому, может, и на 10. несмотря, что деревенский мальчик. Может, не так был одет а рука всегда впереди была. Окончил это рабфак. Поступил сразу… вот Бижица город. Я сейчас не знаю, где он и что. Или в России. Или где. Там кораблестроительный институт был. Он его окончил. Тогда у студентов… Это, наверное годы были где-то 32-ой или какой. Голод был. Так он…попросят его студенты сдать за кого экзамен, а раньше студенческих билетов у них не было, а там профессор знает, кто ему отвечает. Назовет фамилию, да и все. И он за каждого может сдать. Никогда не приехал к маме без бутылочки вина или коробочки конфет. Потому что мама наша сердечница. Ну и она, конечно, не будет там вино покупать какое-нибудь. Мама, может, глоток возьмет. И вот дети, сколько мы прожили, мы даже за глаза никогда не назвали маму, папу, батька или матка, никогда у нас этого слова не было. Никогда. Потом поступил он в этот институт. Окончил. И направили его на работу в город Николаев. На Черном море. Кораблестроение. А потом, после этого поступил и сразу поехал в Москву. Поступил на третий курс академии наук. Это я не вру. Это он уже такой был. Дядя был двоюродный у нас в Москве. А расположены квартиры в виде коридорной системы такой. Так они придут: «Васильевич, покажите на своего племянника». Он идет, как пишет. Деревенский мальчик. На нем каждая стрелочка наглажена. Рубашечка настиранная. А кто ему? Сам сделает. И нагладит и все сделает. Вот. Ну и… окончил, конечно, заочно. Стал ученым. Диссертация написана была большая. Ну, по-своему. И, когда война началась, бомбили же все, у него получился осколок. Он с осколком этим даже умер, потом что нельзя было операцию делать. Растерялись с женой, потеряли ребенка. Где-то в Астрахани нашлись только. И завезли их в Сибирь. Куда завоз. Вот. И он работал в Сибири всю войну. Всю войну. И он не числится участником войны. А он числится ветераном войны. И на фронте не был. Вот. А потом мама соскучилась и говорит: «Дайте какую телеграмму, чтоб он приехал, может, я скоро умру». Оказывается, она даже его пережила (начинает плакать). Приехал он, говорит: «ну я с вами повидался, побыл, я же не буду в Сибири всю жизнь». Я уже, знаете, мне горя так много в жизни теперь. Так что я (плачет, не может говорить) … и поехал в Ленинград, устроился на работу. Тогда голод был. Это сразу после войны. На балтийский строительный завод большой. Кораблестроительный. Там и лодки, там и все делали. И переехал туда. Поехал за семьей. Директор тот, где он работал в Сибири, не пускал. «Константин Антонович, что вам надо, скажите, что вам надо. Надо какие машины, я куплю. Надо дом или дачи, или квартиры, я для вас все сделаю. Только не уезжайте». «Мне», – говорит, – это «не надо, а мне надо моя работа. Чтобы я был удовлетворен своим трудом». Ну и там работал главным металлургом. Это третья должность после директора судостроительного балтийского завода. Ездил он в командировки. В Англии полтора месяца был, где кораблестроение, в Германии, в Польше. Не пил, не курил. Прическа была красивая. Я говорю: «Костя, почему бы не быть всем таким мужчинам, как ты. Вот. Приезжал ко мне. Я здесь не жила, я жила в районном центре. Замуж там вышла. Я окончила медтехникум. Потому что уже 10 класс как идти. Нету ни одеть ничего, ни обуть. Вы знаете, мама говорит, вы мне уже надоели учившись, корзины паковавши. Я тихенько думаю, курсы какие кончу и все. Я занесла заявление в Могилев. И ничего же за всю войну не читала, не писала. Можете представить? Там даже бумажки никакой не было, ни карандашика, ничего. Никакой книги. Это хорошо, что память была такая. И хорошо, что наш директор школы … это все сожгли немцы. Там же через километр опять жгут. И пожгли нашу школу всю. Какая школа была! Директор был такой хороший. Строгий. И вернулся с фронта, он нам дал справки, вот. Я с этой справкой подала заявление на один месяц. Занятия начинались в медтехникуме позже. Поехала на эти экзамены. Если бы теперь, конечно, я бы не сдала. Я забываю немного все. Потому что то ночи не сплю, знаете, два больных у меня. Сдала экзамены, было 7 человек на место. Я поступила из деревни девочка. Поступила, потому что наша школа была хорошая. Преподаватели хорошие. Пришла в школу, а еврейчиха вела математику. И на меня видит, говорит: «ваш брат с сестрой учились когда-нибудь у нас в школе?» Я говорю: «Учились». «Тогда мне с вами беды не будет». Математику знали хорошо все. Вот так. Поступила учиться, окончила. А поступала в каком платье, если б вы знали. а там все разнаряженные. Из матраса платье сшито. И краска не взялась хорошо. Все равно. А потом приходит наш партизан один и говорит (а он был завучем фармшколы, рядом была в Могилеве распоожена. Больница, тут все расположено. Я же добре не знала ничего): «переходи к нам учиться». Я говорю: «А где вы были раньше?» Хоть я была и из деревни. Раньше вас не было. Нет, говорю, я не пойду к вам, потому что я не люблю химию. А там же надо вся химия. Не пошла. Вот.
Ну а потом наши партизаны объединились. Буйничи – у нас в Могилеве есть район такой. Там они объединялись в Красную армию. Ну наши женщины, что в первую очередь? Ведь побежали за солей. Мы ж никуда не ходили. Мы ж ели без соли. Куда ж нас пустят? Нигде, убьют и все. Всю войну. И приходят. Зашли к партизанам. Это ж свои. Как братья, знаете. Вот. Сколько лет вместе были. И они написали записку и передали нам. Я прихожу. Где-то была. И говорит: «Вот, женщины были в этом, в партизанах, и они написали записку, чтоб я пришла обязательно к ним». Ну они…я девчонка была такая, знаете, верткая, смелая такая. То меня снежками обкидают, то еще что. Вот так вот. То придут: «Ой, Сонечка, оставь такого кваску, как твоя мама вкусного готовит. И картошечки. А то я на задание иду. Приду, тогда мне дашь поесть. Ну как?». Или «постирай рубашку, у вас вот, я стою, кажется, у нас не так стирается, как у вас. У ваших партизанов все чистенькое, и рубашки». А мама наделает вот это из золы заварит. Мыла ж никакого не было. И золы сделает и зальет, и все стирает. И чисто получается.
Ну приносят эту записку, а она говорит:
– ну как я ее не пущу одну. Как она пойдет и что?
Они говорят:
– мы завтра пойдем и ее заберем.
Мама говорит:
– Только ее не бросайте, глядите за ней.
Ну я пришла, они же дядьки, может, по 26, может, по 36 им лет. Меня как мячик перекидывают. А потом поставили, говорят:
– А ты вот догадайся, чего мы тебя позвали.
Я говорю:
– Откуда я могу знать.
– Вот мы освободили вас, а у вас же нет ничего. Даже дохлого кота нет. Не то что… и как вы будете жить. Какая власть будет, и что будет? Мы решили тебе буланчика – лошадь подарить. И с повозкой и со всем.
А в деревне ж нету ничего. Я вам говорю, даже дохлого кота. И мы приехали на этой лошади. 35 километров. Вот, вы не поверите, что мне было на вторую смену заниматься. Еще завяжут самогонки 10 бутылок за плечи (плачет) такой девчонке, потому что надо продать, чтобы на хлеб… купить. За стипендию, что сделаешь? Вот, можете представить? И 35 километров пешком. И даже на вторую смену занимаюсь, на 2 часа. И я не опоздаю. Вот. …Вот такая жизнь была.
И мы приехали на это лошади домой, родители обрадовались. Все. И через некоторое время, знаете, папу ставят председателем колхоза. А как там быть председателем? Даже токовни нет настоящей. Не то, что…. Ни домов, ничего. Ни лошадей. Ну вот эта лошадь пригодилась. Ну мама была такая хозяйка, что… там у нее то кислые бурачки, то капуста, то огурцы там, то яблоки моченые, то еще чего-то вот такое вот. Выгонят самогонки. Папа выгонит самогонки, пригласят за стол этих женщин. По рюмке нальют, а что ж было делать? Покушают и в борону и в плуг женщин, и меня запрягали, как я могла, на выходной приду. Вот. И папа сделал колхоз. И нарастил всего и все. Ну а потом ему трудно. Мы поехали там, говорим, освободите уже его, ему так уже надоело. Он каждое зернышко. …Ему все, и ключи доверяли, хоть и раньше, от всего. И его все в районе знали. А еще было обидно, что я с девочкой сидела три года за скамейкой, а ее отец стал главным этим, бургомистром. Там, где наша школа, там сельсовет был. Она же знала про семью, знаете, и нас раз приговорили к расстрелу, что наши сыновья партийные, один и другой.
А этот меньший брат, я вам не рассказала, закончил в Могилеве три курса до войны. Раньше ж мало было ученых. Ну и говорит: «Девчонки…», – уже немцы наступают, и уже в районе все, он говорит, – «Девочки, я вас оставляю всех, а сам ухожу к товарищу за Днепр, а там…». Ну там политика такая была, за две недели мы немца отобьем, и я вернусь. И как пошел, и мы не знали, пока он не вернулся, где он и что. Вот. А их таких подобрали, лейтенантиков присвоили. И он прослужил всю войну в дивизионной разведке. Брат мой этот. Меньший. На фронте. И раз, говорит, на нем шинель была, сумка, полевая, там же и документы какие-то, фотокарточки, все. Всю шинель построчило на мелкие, мелкие и сумку, и меня. И, говорит, подскочили люди, а я и сам ничего не помню. Думали, что я неживой. Видите, живой остался. Не раненый. Но зато на ногах вены делали. Это же дивизионная разведка. То в кукурузу засадят, то еще чего. Это же разведка! Вот. До Берлина дойти ногами. Все ж было. Зуба не осталось ни одного. Сердце плохое (плачет). Снимали не медикаментами. Вот. А это с осколком. Вот какая судьба. И мама начнет плакать, женщины окружат. «Елизавета Павловна, вы не плачьте по своим сыновьям. Ваши, посмотрите, все вернуться. Они ж водичку никому не замутили». И, слава Богу, все вернулись.
Ну и потом он уже, как Берлин забрали, он рапорт за рапортом, он даже ничего с этой Германии не привез. Как люди барахла. Ну как-то у нас так сделано, что дети не гонятся за этим. Да еще за чужим за этим всем. Богатством, вот. Думает, что одному немцу. Из-за угла выйдет, тебя убьет и не надо тебе ничего. «Я писал рапорт за рапортом, чтоб меня скорей перевели в Советский Союз, в любое место». И смилостивились. Если б он был сын генерала или какой-нибудь, ему б дали место. А то в архангельские болота. Детки ходили. Трое детей. Мама прописана была у него с папой. Семья. И сам по болоту в резиновых сапогах ходили. Потом уже как-то выкарабкался, попал в Мурманск. Уже там лучше было. Ну он институт один курс ему было. Так он был полковником, он закончил уже институт. На экзамены ездил, сдавал в Могилев все. И демобилизовался со второй группой. Ему дали вторую группу. Хоть он и не раненый был. Но, видите, и вены, и зуба ни одного, и сердце, все. И вернулся в Минск. А семья же. А куда? Пришел в военкомат. А та, говорит, сидит, который никогда пороху не нюхал, человек. Ну молодой, наверное, парень «Вы почему в Минск приехали? Почему не ехали туда, откуда вас брали в армию?» а это знаете, как это пройти, такое горе испытать? Как это задевает. Я, говорит, пресс такой большой стоял на столе, ну как вы знаете. Как хватаю этот пресс. Он: «Товарищ полковник, товарищ полковник…». Думает, проучу хоть одного. Вот. Схватили этот он пресс. Ой, извинился сто раз. Он думал, что уже в столицу захотел. А там у него были, знаете, женина уже родня. Она уже вышла замуж, Валя эта. Он ее взял замуж. Вот. Которую оставлял. Вот такие братья были у меня.
Ну а эта, сестра моя сразу после 10 классов, она поступила в Минск. До войны я имею в виду. Забыла, какой факультет. Или на химию, или …ну в общем, не знаю. И был закон такой, что в столичном городе, если учится ребенок, надо 400 рублей платить. За меня, я в восьмом, 150, за Сашу, брата, в Могилеве, 300 рублей. А только один брат уже окончил, стал работать. Он пишет, что при всей возможности, хоть я и женат, никто не бросайте учиться. Взяли ее, да перевели в Могилев. В учительский институт. Она, наверное, полгода ревела, не хотела. Вот. Но окончила один курс и, война началась. Еще один курс окончила после войны, и отправили сюда вот в Брест на работу. А уже в Бресте, она окончила трехгодичный институт. В школе работала и окончила. Ну а потом со школы уже решила… Она у нас, знаете, такая, что что-то, кроме науки, она ничего не знала. Вот мы в деревне выросли, она даже коров боится. Она только кроме книг ничего не знала. Читала всегда. Вот и в войну. Там, кто вяжет, ко что, а у нее книжка под попой всегда. Как кто придет, она вяжет, что-то делает, а вообще, она не вязала, а читала. Ну и вот, стала защищаться. Я уже переехала сюда.
А у меня уже было двое деток. Я работала на скорой. И уже построили. … Папа приехал и говорит, вы в каком домике живете. Подбил нам клинки. Говорит, мы в таком домике никогда не жили. Надо чтобы вы построились. Денег потом дал. Построили большущий дом. Три года строили. Сколько я поработала! Вы не поверите, я такая была сильная, что наработаюсь так, что, кажется, что не встану. А вот этот ручеек-река и там мост немцы близко построили, и там глубоко. Я пойду, искупаюсь в речке, и уже как будто бы ничего не работала. Это столько надо было работать! Если б вы знали! Лес такой лесовозами вывозили! С одной … вот так когда рубят треску, с одной трески выходило таких вот три полена дров. Надо было все работать. Я только построила все руками, своими. Три раза. А четвертый раз сюда в кооператив вступила. И это, знаете, проводку, какую. Поставили английские какие-то замки, французские. И, когда загорелся дом, я была на работе. Он не успел потом, чуть обгорел, а детей выхватили. Выбили окно в спальне. Знали, где. И вот осталось у меня двое деток. Дочка и сын. И я осталася, вот, знаете, хоть в марте (второго марта сгорели), 12-го умер муж, 15-го хоронили. И я с двумя детками под открытым небом. Приходит на горелище хозяин, у которого я девочкой была на квартире. «Антоновна, забирайте детей, я уже дом отстроил получше, и пойдем опять ко мне жить». Вот какие люди бывают! У нас там люди очень хорошие, не такие, как на западе… Сколько я тяпнула горя, вы представляете? А еще снег все не растаял, и две лыжни проложены на горке так в колхозном саду. Мужа лыжи и мальчика лыжи. Он никогда с ними не расставался. Когда он родился, он месяц от радости не спал. Вот едет у район на неделю. Говорит, вот еду, еду и, говорит, предо мной скачет мальчик. И все. И я, говорит, скорее. Приедет это на лошадях, за 40 километров или за 30. Посмотрит, вы знаете, телефонов же нет, посмотрит, живые мы и все. Вот так.
Вот, сколько я пережила горя. А потом я, знаете, какая была, у меня отнимется голова, отнимется язык, я посинею, я неживая, мне только помощь оказывают. Так в таком состоянии, наверное, месяца три валялась. Не думали, что я выживу. Все работники больницы. У нас очень хорошая больница была. Она на первом месте. Там очень хорошие специалисты. И я вам признаюсь, что учились мы мало, потому что кирпичи разбирали, даже студенты ходили за 12 километров носили плашки на себе, дрова для техникума. Можете представить? Я больше знаний получила в своей больнице мне даже доверили…год я принимала как врач акушер-гинеколог в женской консультации всех женщин. А хирург у нас была такая приятная женщина-сибирячка, вот такая. Коренастая. А коса была седая до пяток. Как обкрутит вокруг головы… Знающая такая. Даже одна кесарево делала. Теперь же вон сколько соберется, врача три, как я работала. Сюда приехала, не было на «скорой» мест. Я потом расскажу. Хорошие врачи очень были. Один врач такой, чуть повыше за меня. Но такой был…И писал и в журналах, и все, и женщин любил. И у нас посреди города нашего озеро большое, река большая. А наша «скорая» находилась в хирургическом отделении. Вот приходит медсестра на работу. И сидим все. И говорит, иду, метель такая, все говорит, а какой-то дурень еще в озере купается. А это он. Ну уже все падали со смеху. И он стоит тут и сам смеется, что она его так обозвала. А какой-то дурень, говорит, еще, говорит, в озере купается. Хороший коллектив был.
Ну а когда я грудью кормила ребенка, мне шли навстречу, раньше ж кашками не кормили, ничего этого…. Если я уеду за 30 километров на вызов, то у людей же нет на чем приехать. Там должен быть специалистом, чтобы … привезешь больного, надо, чтобы госпитализировали, не пойдет же он пешком. Надо было головой работать. И, знаете, соображать что-то. Ну поедешь на этот вызов. Вы думаете, я там один вызов обслужу? Я чуть не полдеревни обслужу. Потому что, кто ж к ним приедет. Кто к ним приедет? Сама в горе выросла, и, как я могу отказать человеку, или что. Они, я не то, что хвалюсь. Если я принимаю вызов, голос только услышат, «Ой, мы уже не волнуемся, Софья Антоновна, это вы?» «Я». Ну как я могу отказать людям, ну как? Никак. Всех жалко. Все несчастные. Приедешь, ничего не было. Ни у кого у людей. И дать нечего у самой никому. Потому что у самой нет ничего.
Работала помногу. И так выживала. А потом мне нагрузки, меня нагружали все, чем могли. Какое дежурство. Раз сплю, приезжает наш водитель «Скорой помощи». «Софья Антоновна, мне сказали, чтоб я вас привез». Будет партсобрание. Говорю: «Слушай, я же не партийная. Чего ж меня туда вызывают?» Говорит: «Я не знаю, чего вызывают». Я приезжаю, говорят, пишите заявление, мы реши вас в партию принять. Они думали, что я дурная совсем, сойду с ума. Нагрузки давали такие вот. Или дежурства. Скорей за мной едут, чтоб я от коллектива не от.… Ну, я, знаете, такая была, что не соображала ничего даже. Лягу спать, как будто только засыпаешь, это я не придумываю. А меня, как в народе выражаются, «нечистый дух» как подхватит, и я опять опускаюсь на эту…. Яне помню, как я опускалась. С таким горем, можете представить? Мне только помогли две пары глаз выжить. Дочка и сын (плачет). А теперь я сын похоронила. В 51 год. Я места вот нигде не нахожу. Нигде не нахожу. Такой парень был хороший. Два института окончил. Раньше ж институты кончали не всухомятку, как я называю.
Сын закончил тоже институт. Сын хороший, грамотный. Едем на огород вместе, научился на огороде работать. В городе выросли.
Я сама воспитывала, так я всему научила. И готовил вкусно. И стирать умел. Все. Я помногу работала. Надо была денежка. Так он прибежит: «Мама, смотри, тут ничего не делай». Мы сами и полы помоем, и все сделаем. …. И сразу возвращается, бежит потому что так… устроилась в роддом .. это рассказывать надо … конца-края нет беды. Работала помногу. Дни и ночи. Полставки было, по срочным вызовам я работала. Наркотизатором. А пойду на одну операцию, а стою три. А тогда наука анестезиология только развивалась. Все эти с кислородом стояли. Гармошки не было даже. Автоматически дышать. Своими пальчиками все операции стояла дышала. А потом уже прямо выйду, тошнит меня. Выхожу с работы вся, как полотно белая. Нужно было работать. Но дети были хорошие. И дочка кончила институт. Надо было делать операцию сложную, но я не пошла пока, пока они не кончат, не получат высшее образование, не пойду. Потому что я нагляделась. Пойдешь не маленькую операцию, а она получится вон какая большая. А кому дети нужны мои чужие. Кому чужие люди нужны? Вот так вот. А потом уже делала. Первую операцию делала, когда у них мальчик уже родился. Приходили ко мне в больницу с мальчиком. Он и уже были на третьем курсе. А дочка кончила раньше. Вот так.
Ой много. Ой. Это вообще, голова трещит. Все не вспомнишь. Сколько всего. А теперь… Я уехала оттуда. Чтоб в сумасшедший дом не попасть (начинает плакать). Сменила месть жительства. А то, думаю, будут дети… , что мать сумасшедшая. Кто знает, от чего. Может, подумают, от пьянки. Вот. А теперь, куда мне ехать? (плачет) горе обухом по голове. Куда мне ехать? Поеду на этот огородик. Мне на полтора часа могу только съездить. Так что я могу там? (плачет) Сейчас уже сына внук…. Кончил… Внука два у меня. Один технический институт окончил его сын. А этот университет окончил. Его сын. Уже вот юбилей был ему 30 лет этом году. Женился. И у нас уже есть мальчик Алешка (улыбается). Такой мальчик хороший. К сестре привезут. А он идет к ней. Вот уже 9 месяцев будет. И знает все, скорее туда поворачивается, становится на кресло. А с кресла на койку, и идет к ней. А она возьмет его на руки и уже не Олежка, а «какая прелесть!» (шепчет, чтобы лежачая сестра не услышала). Она никогда не выразилась плохим словом. Никогда в жизни. И я вот… папа водил меня на работу. (неразборчиво) я не знала, как женщины матерятся. Я не слышала такого. Никто не ругался никогда. А как попала к двум женщинам на квартиру, я думала, что с ума сойду.
Ой, рассказывать много, и много, и много надо. Вот так.
Но вот. Люди помогли. Я была без сознания. Но знали. я даже думала, что дочка будет поступать куда. Та у меня там были наняты по английскому и по русскому языку. По английскому две женщины занимались. Английский хорошо знали. Две сестры они. Так они мне, наверно, больше помогли, как я сгорела. Я не помню ничего. Это знакомые все собирали. И даже собрали деньги а кооператив. Это они потом, как я пришла в себя. Вот у нас такие люди хорошие. Благодаря людям я выжила. Благодаря людям. И вы можете представить, что еще здесь была, 2 года мне слали посылки. Чужие люди. Чужие. А, знаете, женщины – народ любопытный.
– женщина, от кого вы столько посылок получаете? Я говорю
– от добрых людей. Сегодня не знаю, кто мне прислал. Мне присылали медики. Может, кого я обслуживала. Я ж не просила ни у кого. Вот так. Такие люди. И я сейчас. … что скажет. Люди все хорошие, вы мне ничего не говорите. Если человек, может, что не так ответит, моет и ему, кто, правда, испортил нервы.
Семья и сейчас хорошая. Внуки хорошие. У меня внучек нет, так внуки хорошие. Всегда позвонят. У нас заведено, что вот, хоть надо – не надо, знать, как ты себя чувствуешь, так что вот так. А этот …? Мама, тебе ничего не болит? Или работал на огороде, никогда не дал ни клубнику посадить, ничего. Твоя голова будет болеть, спина. Я сам. Как и работаю, подойдет:
– Ты уже, наверное, нахваталась, ты не чувствуешь? Какая доза тебе надо работы? Пошли перекусим.
Перекусили. У нас сарайчик такой сделанный. Я 50 лет отработала, стаж у меня. А сестра моя отработала 57 – стаж непрерывный. Надо было, говорю, 45 лет работать, а 5 лет воровать. Может быть какую холупку построила бы на огороде. Это тоже нужна практика и учиться выживать. (Усмехается) Это я считаю, что надо второй институт по воровству кончать. Ну если не умеешь, ну если е умеешь. Это еще хуже, чем вот выучить урок. Правда же? И у нас вот все такие. И все такие дети. Если он маленький, во внук. У него. Едем в автобусе, высажу я его с автобуса, люди смеются, руку подает он мне, чтобы я с автобуса вышла.
Вот так. Этот работает у капиталиста. Сын его после института как разорился. Вот это самое. Он сразу. Окончил и не было места. Куда ни посылали. Я работала. Он приходит:
– Бабушка, дай мне сколько денег
– Зачем тебе деньги?
– Бабушка, я ж не знаю, сколько я буду лынды бить. Я, может, за это время хоть курсы на водителя окончу. Пусть будут.
Дала я ему тысяч, сколько он сказал. 40 или сколько. Ключи дала. Это была у меня. Ну и окончил эти курсы. Потом устроился на работу. Потом звонит:
– Бабушка, я уже на работе, немножко курсы подорожали, я уже сам выплачу.
А этот тоже поступил учиться. Ну, правда, стипендию получал. Как раз закон вышел президента строгий. Так там и комиссий было сколько. Как раз в это время сдавал экзамены. А это все тут отражается. Ну, поступил учиться, окончил, слава Богу. А я то думаю, этот имеет права, а этому говорю:
– Хватит по Бресту собак гонять во время каникул. На тебе деньги. Тебе никто не соберет столько. Курсы дорогие. Иди на курсы на эти. Принеси мне цени, что ты уплатил. И только, Сережа, говорю, договариваемся сразу. Никаких пропусков, никаких оправданий. Если я узнаю, так я до этой Дубровки добегу без всякого транспорта. Тоже окончил, права имеет. Все, что умеешь, за собой не носишь. Вот так.
Вот помер… (плачет). Не могу …. Так хотел… «Хочу, говорит, чтоб он женился. Посмотреть, чтоб был внук или внучка. Сейчас на этого мальчика посмотрю, аж сердце трясется. Такой мальчик хороший. (Плачет ). Жена тоже хорошая. Мама, мамочкой называет меня. Никогда не обижает. Берешь человека в семью, знай, что у нее есть мать, отец, надо создавать условия такие, как надо. Что ни покупала: «Ну откуда вы знали, что мне этого хотелось на подарок?» Я говорю, все знаю. Они меня не просили, я знала. Я знала, где какую, вы меня извините, дырку залатать. На нее говорю: «Дала, молчи, не дала, молчи, ну что делать? Я все вижу, но я же не могу столько». Вот так. Собираю. Вот я на юбилей собрала подходящую сумму, подарила подарок. Пирог большой испекла. Все. Все, все так по-людски делаю. Как надо. Чтобы было и им приятно и себе. Знаете, как дашь, так на сердце ажно легко. Не знаю, как у кого. Но все равно, знаете, на тот свет ничего не возьмешь. Надо, чтоб на этом. Даже к моей приятельнице приезжала родственница, родственники. Он сам англичанин. Двоюродная сестра там вышла замуж, или что. Повадилися ездить. Так им нравилось. И хлеб наш, и вино, и куры наши, все, все нравится. И говорит: «А главное нам нравится, как у вас поступают люди: при жизни помогают и сыновьям, и дочерям, и внукам. А у нас копят, копят. Вот это наследство. А зачем мне это наследство, когда мне будет 80-90 лет? Мне оно тогда не надо». Видите, разобрался, что у нас лучше. Говорит: «Посмотрю, у вас всех принимают в гости. У нас, если я приду к родной матери, если карточки какой-то нет, она мне даже есть не даст». Ну что это за закон? И все это знаете, говорят, что человек ненасытное существо. Ему всегда больше надо, чем есть. А в самом деле, ничего не надо. Все идем туда с пустой рукой. Даже олигархи. Никто ж не откупился, правда? Так зачем это копить? И без гроба не бываешь. И без памятника. И на памятник собрала, поставила. Все сделала. Только его нет (плачет). Думаю, сейчас на памятнике так смотрит, как стоит, думаю сейчас за шею меня схватит. Нет. (плачет).
Сама я второй раз замужем. Дочка меня отдала. Говорит, мама, я хочу чтоб ты замуж вышла. Говорю, Таня, о чем ты говоришь? За кого я пойду? Куда я хожу? Я никого не вижу. И меня никто. Говорю, Засим один хромой у нас акушер-гинеколог, может …?… Вот. Так на здоровых и на больных один человек, мужчина. Ну вот так. Пришлось. ? с армии пришел, я уже замуж выходила. Прожила с ним 30 лет. 32. с этим человеком. Но не очень хороший. Так ничего, но жадность все губит в человеке. Как-то прожила. Знаете, я независима, свою пенсию не объединила вместе. Сама со своим заработком. Я ни на кого никогда не располагала. Работала, как говорят, как черный лоб. Мало, что работала, сколько у меня у каждого, по 4 свитеров только было. А каких! Сама все делала. Такого на базаре не купишь. Им квартиру оставила. В Югославию было одно время поехала. И там посмотрела, так что плед связала такой, как там. Диван, мебель купила. И на кресла все сделала. Сколько я повязала. Ой. Сколько я всего поделала. Мужикам. Все были одеты. Обуты.
Может, еще что и забыла, не знаю. Пошли получать в Южный городок. Он с английским уклоном кончал, его сын. В школу получать. 16 тысяч дали за месяц. Ну это раньше… Вот. Но разве можно на это прожить. Разве можно? Бабушка, погляди на мои ноги. А такой дождь моросил. Знаете… А там каблуки отвалились. Я говорю, Сереженька, что в бабушкиных силах, она все сделает. Как раз в кошельке оказалось 30 тысяч. Тогда еще дешевле было. А у меня на бульваре вот тут обувной магазин был. И подруги моей невестка там… Я пришла, говорю, Ларисонька, выноси нам все туфли, какие есть. Его посадила на скамейку и говорю, а ты меряй, какие тебе. Как раз уложились с моим кошельком. 30 тысяч отдали. Говорю, что в бабушкиных силах, она всегда сделает. А работу, говорю, надо искать. Мужскую какую-то. Ну что, ну что делать? Я же уже тоже не могу. Задыхаюсь.
А потом пошла на пенсию. 50 лет отработала. Сколько можно работать? По заявкам все. Больных всяких. Вот, не знаю больше, то говорить. Задавайте вопросы, не знаю ничего больше. Все перепуталось в голове.
– На сколько лет вы себя чувствуете?
– Может, лет на 50. Я бегу везде. Из поезда выхожу. Дорожка через лесок. Я первая, все за мной. Эти кричат: «За кем мы идем, посмотрите».
Я никогда еще мне, никто ничего такого не делал. Все сама делала. Сейчас только машина стиральная уже есть. Все сама, сама. Сама везде. И какие баночки закрою. И какие все. Они были все приучены, если приходят ко мне за соленьем, несут пустые банки. Сколько банок пустых принесут, столько дам полных. Потому что осенью мне надо их собирать. Они уже приученные были. Вот завтра у меня юбилей вот этому внуку будет. У меня по 2 юбилея выходит. (Смеется) И всем хочется угодить. Не знаю. Дочка кричит, что ничего не пеки. Смотрите, какие мои руки покрюченные уже стали от работы. Я даже не могу сделать красиво такое, что мне надо. Как-то Сереженька сидел, его сын малый. Я ему кусочек теста дала. Он говорит: «Бабушка, у тебя ручки золотые». Малый. Говорит: «Как они лепят красивенько все! А как вкусненько!» Раз заболел, надо было баночки ставить. Я думала, ну как же мне его уговорить? Ведь это же малый ребенок. Уже разговаривал. Саша пришел. Я говорю: «Сашенька, ложись на постель. Я тебе банку поставлю, чтобы он видел». И его положила рядышком. «Смотри, Сереженька, папа не плачет, и тебе надо баночки такие поставить». Поставила я ему налепила сколько надо баночек. А потом, как приходит ко мне, ножки вытирает, и говорит: «Бабушка Соня, баночки с огнем мне будешь ставить?» Смех от тих детей. Никогда не доверяла ребенка. Заболеет, я забирала к себе. Мне кажется, я лучше досмотрю. Как-то все их семья обходилась. Все добро. И даже вот, когда сына забрали, у меня ритм очень нарушился. Знает, какой ритм был. Как у трактора лопасти работают, так у меня сердце билось. Завезли меня неживую почти что. Так вот это внучка. Днем работает, а с утра мне все свеженькое всегда принесет. Вот этого старшего внука. Я там ничего не пила и не ела. Там мне не надо было. Больные наедались, наверное. Или как с голодного края они дорвались. Их так пронял и понос и рвота. И комиссию…. Одна я только здоровая. В палате. Меня не рвало, ничего. И санстанция приходила. И местный комитет. Там комиссия собралась. Не только в нашей палате, потом и все стали. Ну готовят, знаете, как готовят в больнице. А я вообще прожила лет…. Вы знаете, вот состарилась. И я такая брезгливая, что не могу чужое есть. Все такое. Грибы я не могу чужие есть. Я только сама. Сама я все. Раньше мы так жили, что на три сорта грибы сушили. Знаете, семья. Дети. Папа развитый очень. Он…. Два мешка наберем грибов. Беленьких, хорошеньких. Он в Ленинград завезет. Продаст там. Там знакомые. Оттуда везет раньше материалы находили. И валеночки, и калошики, и все, все, все у нас было. Как привезет вот такую гору на стол. Ну работали, работали и дети, всё. И сушили грибы. Себе грибы, на продажу грибы и червивые грибы сушили. А знаете, для чего? Кормовая резка такая есть в хозяйстве. Нарежут там соломы, сена и ушат такой большой – цебор. Насыплют туда. Называлась нарезка такая. Мама потом чугун большущий закипятит. С грибами с этими вот. Оно скользкое и грибы туда эти все. И коровы очень хорошо едят. Даже картошки немного добавит. Вот. Всего. А мама готовила очень вкусно. Всегда штаб партизанский, когда был, дом был, всегда старались занять наш дом. Даже с только людей и все никто на полу не спал. Ой…. один труд только. И все. Может труд облагораживает людей (усмехается). Не знаю (смеется). Так выражаются в народе.
– Какие счастливые моменты были в вашей жизни?
Какие? Ну какие? Какие? Окончила учиться. Тоже счастье было. Попала в хороший коллектив работать. Тоже счастье. Сколькому научилась всему. Даже вот кто бы… это как мать. Посмотрит, проверит там рядом: «Какой диагноз поставила?» вот так. Я говорю: «Сифилис четвертой степени». Тогда ж и сифилис был и все. «Молодец». А детская консультация была. «Ну какой диагноз ребенку поставила?» Такой. Знаете, и оплакивала больных. Как свои дети уже были, ребенок умер, его нельзя было спасти. Дома наревешься, конечно. Или в роддоме работала, девочку привезли 15 лет, удалили все по-женски. Как же? Я же не могу плакать при больных. А дома уже дам слезам волю. Жалко людей. Она же не понимает ничего. Эта девочка. Что она калекой осталась на всю жизнь.
Все бывало. А вот обслуживаем. Это уже фельдшеры обслуживают. Раньше так мы обслуживали и больницы. Список пришлют вот таких раковых больных. Они же думают, что их лечат. Это теперь говорят, что у них. Едешь обезболивающее делать. Придешь в этот дом… ну еще пожилой человек, знаете, пожилой. А как лежит женщина и трое детей бегают. Вы можете представить? Как это «приятно» смотреть. Выходишь неживой. Знаешь, что уже не спасет ее никто. А детки! Да уже свои если дети есть. Это если детей нет, так не разбираешься. Я похоронила мужа. Я не знала, по чем я плакала, по чем переживала. Муж есть муж. А вот, кто от сердца валится… это не описывает мое горе. Его надо смиряться и жить. (Плачет). Все вспоминаешь. Все вспоминаешь.
Радость была, конечно. Ребенок родился. Другой. Конечно, радость. Дети – это радость. А воспитывала. Уже Танечка подросла. А этот остался. В школу иду и с дневной и с ночной. В школу хожу, проверяю, потому что вижу, что я по английскому языку ничем не могу помочь. Я немецкий учила. А мне хотелось. Я думала, мне ж хотелось, чтоб он высшее образование получил. Думаю, ну что значит оставить его после уроков на 30 минут. Позанимались бы с ним. Правда? Вот. Прихожу в школу, по русскому такая выступает. Приду с ночной, даже не предложит стул сесть. Понимаете вы? И говорит мне одна учительница: «Что вы пришли? Хотите, чтобы вашему ребенку «пятерки» ставили?» Я говорю: «Знаете, вы меня извините, но я первый раз такого человека встречаю, и такая у вас специальность. Как вы могли так сказать? Мне ваши «пятерки» незаработанные нужны? Я пришла, чтобы, если поставили «пятерку», чтобы человек знал на эту «пятерку» или «четверку». А когда-нибудь надо и «пятерку» поставить ученику. Создать ему, настроение совсем другое будет. Может, даже не дотянул он до этой «пятерки». Они глядят на меня. Толку никакого. Я знала, какой учитель опаздывает, какой что. И я так боялась, чтобы он, знаете, в какую компанию не попал, ничего. Спокойный был. Он прожил, никогда не матерился. Как вот матерятся. Никогда. Не матерился. Ну а потом сходила в другое место. А директор сказал: «Чем мы вам можем помочь? Мы можем пальто, ботинки ему купить». «Вот не за этим я пришла. Вы ошибаетесь. Я не за этим пришла. Чтобы на моего ребенка пальцем показывали, что ему школа купила? Если мне надо, у меня есть главврач. Я пойду к главврачу, он мне даст 2-3 дежурства, и я обеспечу. Я обеспечена сама материально. Я не хочу, чтобы они были зависимы ни от кого». Пошла к одному человеку. Туда. Забыла, куда я уже ходила. Пришла, а там детей определяют, которые, может быть, сироты, может…. Чтобы он был занятый. Я думаю, если этот человек меня примет, как учитель, вы знаете, вы меня извините, думаю, плюну на него и пойду, закрою дверь. А он опоздал, но так корректно со мной обошелся. Извинился, что задержался. Все. В кабинет пригласил. Посадил на стул. Я говорю: «Вот я по такому и такому делу. Не подумайте, что я пришла ябедничать на своих учителей. Меня страх берет, что мальчик…. Мальчику надо, чтобы и отец помогал воспитывать. Так я вот боюсь, и хочу, чтобы мой ребенок куда-то поступил. Мне знания нужны». – И рассказываю ему несколько примеров, – «Очень шла к вам и боялась, чтобы мой этот поход не отразился на учебе ребенка. Что не так будут относиться». Он говорит: «Не беспокойтесь по этому. По каждому предмету…» Я говорю: «Ну, хоть бы проверили. Я много работаю. Хоть бы проверили дневник. Записал он или не записал. Таких же детей Мало в классе. Только чтоб это не отразилось на ребенке». Он говорит: «Каждый учитель будет отчитываться лично по своему предмету». Ну и не иду в школу неделю. Выдержала, не иду. Потом решила сходить, поглядеть, что там и как. Прихожу, классная ко мне подскакивает и говорит: «Ой, Софья Антоновна, что тут есть, что тут есть. Что тут было! Ваш Саша где-то что-то набедокурил». Я забыла сейчас, как ее зовут. Говорю: «Поэтому я не беспокоюсь, что мой Саша где-то набедокурит. И вы будьте спокойны, что ваш ученик этот ничего не позволит себе сделать плохого». Вот как-то утряслось. Эта самая даже русская говорит: «Какой ваш Саша, какой ваш Саша!» Ну, разве можно? Разве мой ребенок может измениться за 2-3 недели. Он и был такой. А я им раз и сказала: «Пятерки» были бы у него, не надо было бы мне ходить, если бы я была заведующей в магазине какого-нибудь сектора, как вы делаете», – ну это было, что брали они и взятки, все на свете, вот, – «А я этим не занимаюсь». Ну и слава Богу. Ну и пригласили в комиссию. А я ж с вечера пришла в 8 часов утра. Делали вечер вот этот выпускной – десятый класс. Закрылись в школе. Тогда мода была – какие-то длинноволосые ходили. И все боялись, чтоб не нарушилось это все. И делали им вечер. Тогда уже водка была запрещена. А мы им купили какой-то напиток в виде вина – «Золотой…» какой-то называлось, не знаю, забыла теперь. Вино какое-то. И каждому из- них налили, знаете, рюмочки такие вот были. А учителя испугались. А один пенсионер только был на вечере на этом. Что запретили водку там, все. Ну, сделали вечер, знаете, такой… Нас было две женщины в комиссии. Вот. Ну и мужчины были. Мы их 5 раз за стол садили. До самого утра. Потом они пошли в крепость. И мороженное у нас было, и языки, и ветчина, и помидоры, и клубника, и все детям накупили. Я вот была с ночной, что я буду…. Я зашла в магазин, покупали, я купила себе пирожок и съела, зачем мне государственное брать. У меня свое, заработанное. Вот. Такой вечер, что все восхищались. Учителям потом занесли, их угостили. Они же боялись даже за стол садиться. Только один пенсионер сидел за столом. Они потанцуют, да …. Такое мороженное было большое…. Давали вот этот кусок на двоих. Кто сидел рядом. Все было такое, как детям. Воды было хорошей, все пили они. Такой вечер закатили! Что говорит, никогда не было. И я прошла босиком, дождь шел, так устали. Это ж надо было и помыть, и подать все. Пять раз за стол садились. И потом они пошли уже в крепость. Я домой. И все с той женщиной дружим. Ее дочка была там. …. Сейчас отец у них умер.
Не знаю, что рассказать. Много сразу не вспомнишь, задавайте вопросы. ……
За чистоту по улице была прикреплена, отвечала. Даже у нас… это ж после на вшивость проверяли на работе. Даже главврач может прийти, посмотреть, на какой ты постели спишь. Вот какая строгость была. Прежде всего, пойду проверять кому мне надо во дворе, чтоб у меня чисто было. В общем, я благодарна, что так они делали. Так надо было, такое время было. Потому что не было ничего такого. Вот. Купить даже не было. Родила ребенка, даже не в чем было купать. Этот детей не видел малых. Два только их брата. И я, говорит, по району езжу (немножко начальником был там в райсполкоме). Все на лошадях. Говорит, зашел в магазин, там тазики есть. Может, тазик куплю. А я уже у мамы была такая ночевка. Вы знаете, ночевка такая бывает. Она стирала белье в ней. Тоже руками ж там стираешь. Я эту ночевку возьму, ее помою, а потом пошла в аптеку, купила белую клеенку, вот такую большую. Застелю на эту, в эту ночевку клеенку, и покупаю, клеенку эту вымою и опять повешу. И я уже приспособилась. Негде купить ничего было. И родственники были в Москве. Свекра была сестра там. И дети все. Так она приехала и она…. Наверное, может, я ей понравилась, пришла ко мне на работу: «Не работай так!», – стала кричать на меня, – «Твоя работа такая чистая, тебя там так все уважают. Придешь с работы, возьми себе бабку». А я уже взяла бабку, ребенку этому держали козу. Корову уже трудно держать. Устала я уже в жизни.